Иран — удивительная страна, с древней, глубокой и завуалированной культурой. Многое в культуре Ирана остается для нас загадкой по сей день. Иранский театр прошел очень долгий и тернистый путь цензуры, запретов и перерождения. Сейчас, как и много лет назад, традиции остаются главным мерилом всех иранских спектаклей, темы выбираются с особой тщательностью, обходятся стороной политические, религиозные и некоторые другие вопросы. Это удивительно сегодня. Но даже несмотря на такие запреты, иранский театр со всей своей загадочностью и отрешенностью от европейских стандартов, старается показать себя, совершенствоваться и быть стоящим представителем восточной культуры. У нас точно есть, чему поучиться.
Есть спектакли, которые выше языкового барьера, они говорят с нами на невербальном уровне, говорят непосредственно с нашими чувствами. «И он сказал : ты будешь видеть сегодня, ты будешь видеть завтра и послезавтра» — один из таких спектаклей, который был представлен Тегераном в рамках Международного Театрального фестиваля в Ереване. Очень женская, хрустально хрупкая, многослойная история, режиссером которого является Зохре Бехроузиния.
Говорят: «Все люди улыбаются на одном языке». Не только : на одном языке они плачут. На одном языке с ними шепчется смерть. Эта история произошла много-много лет назад. Таких историй много: женщина потеряла ребенка. Неважно, откуда она, где родилась, какое образование получила или какова ее профессия. Всё стирается, всё забывается, она остается наедине со своим горем и страхами. Девушка из Ирана, в белом одеянии за длинными белыми покрывалами танцует , то плачет, то смеётся. И говорит. Беспрерывно. Говорит с ребенком, которого нет, говорит с прошлым и будущим, говорит со смертью и с жизнью, говорит с собой. Она берет небольшое белое полотно, наматывает на руку так, что получаются очертания старухи. Так она видит смерть и говорит с нею, а смерть – морщинистая, дряхлая отвечает девушке ужасным шепотом. Этот шепот проникает в меня, пугает. А иногда и саму девушку: она резко снимает с руки смерть и начинает смеяться громко-громко, потому что страшно. Подбегает к одной из многочисленных люлек, берет тряпичное дитя и ласкает, поет, танцует для него. Но вдруг бросает все, вспоминая, что полы не мыты, с мокрой тряпкой босоногая несется из угла в угол, ведь ребенок должен спать в чистой комнате. А потом останавливается, надевает на себя эту мокрую тряпицу и долго и медленно кружится, что-то напевая то неистово громко, то почти беззвучно. А страшнее всего, когда она молчит. Ее громкое молчание и взгляд широко раскрытых глаз ввинчивается в память. Лучше бы кричала, выла, пела.
Я сижу в зале, забыв, что не знаю персидского, понимаю все, что девушка в белом говорит, чувствует и видит. А видит она то, что показывает ей больное воображение, уставшее от реальности сознание. И будет это видеть сегодня, завтра, послезавтра и до тех пор, пока на минуту отрезвевший ум ни укажет ей, что единственный выход – это смерть. Она выберет виселицу. Так делали когда-то давно в Иране.